Стихи физиков, стихи о физике, стихи друзей физиков, песни, гимны...

Алексей Разлацкий

 

Жигулевск

 

Городок –

как макет кровеносной системы.

А потоки машин –

это гемоглобин…

Не пытаются тени

лечь на белые стены –

только воздух и свет

от небес до глубин.

Я спущусь с высоты,

я войду в этот город,

где цветочной зарею

роится пыльца,

где на улицах

солнце,

улыбки

и скорость –

это жизни его

кровяные тельца.

Лес

прилегшие горы

вздымает дыханьем.

Это трудно –

учиться дыханью у гор.

На дорогах крутых

сердце бьется стихами

оттого,

что на песню похоже кругом.

Вечерами

по городу ходят

девчата

и напевы

в обнимку с ночной синевой.

Видно, городу

вечно со счастьем встречаться,

если песня

в крови у него.

 

 

Водолей

 

Астрономы не в силах

тоску одолеть.

Небо просто взбесилось:

ушел Водолей!

Зодиак негодует,

хочет ночи помочь –

затыкает худую

промокшую ночь.

А вода все смелеет,

а вода все наглеет…

Где найти Водолея,

чтоб взглянуть веселее?

В море, в пенистых волнах

искали его,

и в толпе недовольных

искали его,

в голубой Антарктиде

искали его,

на абстрактной картине

искали его,

на задворках созвездий

искали его,

и в восторгах известий

искали его…

Взяли ковш у Медведицы –

беглеца искушать:

мол, придет, не отвертится,

не уйдет без ковша!

И бросали и прятали –

забавлялись ковшом…

Метод выбрали правильно:

он – и верно! – пришел.

 

 

Сосна

 

Сосна

на круче Жигулевских гор,

где почва каменистая,

недобрая.

Как будто бы всему наперекор

она искала место неудобное,

чтоб вырасти,

чтоб силу доказать,

и выросла,

и главное доказано.

К ее ногам склоняется закат,

стеля почтенье

языками красными.

Она стоит,

корява

и горда,

и на людей

с обрыва смотрит с вызовом:

ей кажется,

что люди никогда

и до ее подножья не возвысятся.

И мнит себя владычицей сосна…

 

Возьми пилу

и влезь по этой осыпи!

Заставь сосну ошибку осознать,

роняя ветви с иглами раскосыми.

И отдохни на побежденном пне,

тем самым утвердя свое величие…

 

Но люди улыбаются сосне

и вспоминают что-то очень личное…

 

 

 

***

 

Как сигаретный дым,

лежит дорога,

и тлеет солнце

в стеклах ветровых…

На синем склоне

голого острога

я слушаю

дыхание травы.

Под самым ухом

верещит кузнечик,

как мотоцикла

тысячная часть.

И только это

слышу я сейчас,

и кажется.

что это бесконечно.

Но нет и нет

дыханья летних трав,

обещанного

шепота осота, –

наверное, его

придумал кто-то…

Ну что ж… Придумал –

значит тоже прав.

А мне земля

доносит дальний рокот

оттуда,

где к случайностям впритык,

как сигаретный дым,

течет дорога

и бьются вспышки

в стеклах ветровых…

 

 

***

 

Пойду наверх, уставший от работ,

на уговоры лунные поддамся,

и звезды, как девичий хоровод,

вокруг меня, смеясь, закружат танцы.

Луна себе, наверно на уме:

запутала загадками. Смекну ли?..

И звезды не подмигивают мне,

а просто меж собой перемигнулись.

Чудачки звезды! Вам бы хохотнуть,

замучать парня, не давать проходу…

А все-таки я выберу одну

из вашего шального хоровода!

 

 

***

 

Иду к полям.

Туда – по жгучим росам,

обратно –

спотыкаясь о закат.

Чтоб никогда

не мучатся вопросом:

откуда хлеб?

А он – издалека.

Я круглый год

на хлебе отмытарил,

чернел от пыли

и от пота слеп,

и руки

круглый год запоминали,

какой дорогой

к нам приходит хлеб.

Как будто все.

Маршруты на ладонях,

и нечего

еще запоминать…

А правильно ли главное

я понял:

ведь кто-то мне оставил

семена?..

 

 

Море

 

Вы решали трудные задачи?

 

Мысли закрутив и замутив,

словно дрель, вгрызается зудящий,

болью нарастающий мотив.

Напряжений наших не заметив

или пожалеть нас не сумев,

давят нас заборы арифметик,

лабиринтом строясь на Земле.

Ветром, рвущим карту полушарий,

в веках и в веках встают зрачки:

Мысли, обезумев на пожаре,

бьют с размаху вдребезги очки…

 

В городе у берега морского,

к горлу, как к плотине, подступя,

кружат муки сердца, муки слова,

синий день сжигая и топя.

Настигает звонница закатов –

суточный извечный формализм…

Впору докатится до заклятий,

жалоб, заговоров и молитв!

Мысли сквозь тропинки и целины

прутся и по звездам и без звезд…

 

Море тоже мыслью расстелилось –

этакий решательный психоз,

Мучается, пенится большое,

то ли клекот в горле, то ли плач…

Сознает – отчаянное, – что ли,

высоту поставленных задач?

 

 

Бор

 

Что творится!..

Я хмелею, что ли?

Запах,

запах,

запах-то какой!

Бор навис,

как бархатные шторы,

собирая

солнечный покой.

Иглы –

как лукавые морщинки…

Сколько песен

можно здесь начать!

Я пою,

а дятел на машинке

за меня

готовит их в печать.

Не сидится мне

и не лежится –

так и тянет

петь,

ходить,

дышать…

Здесь, в бору, не леший,

а лешинки,

как смешинки,

в солнце мельтешат.

 

 

***

 

Я найду пещеру братьев Греве

и в ночные камни окунусь,

темноту не то чтобы согрею –

просто на рассветы намекну.

Пусть она хоть думает о солнце:

раз уж я есть, то и солнце есть!..

Темнота, как телочка, пасется,

накрепко привязанная здесь.

Я пойду зигзагом переходов,

пеленаясь в жесткий лабиринт,–

нет, не ради спелеорекордов,

просто ради властной глубины.

Темнота и лижется и льется

и настолько жидкости близка,

что ее, как воду из колодца,

хочется под солнцем расплескать.

 

 

Глава

Там, за сентябрем

 

***

 

Почти ручная

солнечная

щедрость

нашептывает трогательно:

«Жди…»

А троглодита

к поискам пещеры

толкали,

как родители,

дожди.

И пусть теперь

мы

зонтик

не с вопросом –

с улыбкой снисходительной

берем,

на горизонте

брови сводит осень:

пора раздумий там,

за сентябрем.

 

 

***

 

Если б встретится мне

хоть с одним

из далеких потомков…

Он умней.

Он бы многое мне подсказал.

А теперь вот тут бейся,

мозгами ворочай подолгу,

чтобы он,

каким будет,

таким обязательно стал.

А теперь –

беспокойся,

взрывайся ночами тоскливыми,

в дни врезайся –

рискован,

раскован

и строг –

и мозгами ворочай,

ворочай,

как глыбами:

прямо к небу и времени

строй

тяжелую лестницу строк.

 

 

 

В дороге

 

Чемоданы опять

обивают углы,

начинается пляс

в ритме танго.

Неподвижный вокзал

из окошек уплыл,

уступая места

полустанкам.

Стойте!

Двое попутчиков в нашем купе

на минуту

на станции

вышли,

вышли,

чтобы по кружечке пива успеть,

чтоб купить чернолобицы вишни.

Стойте!

Двое поспешно вошли в ресторан:

с пивом

очень непросто в дороге.

Огляделись,

махнули рукой:

– По сто грамм…–

Мол, не хуже

и вряд ли дороже…

Стойте!

Стойте!..

Не поезду знать про уют.

Сиротливо стучат чемоданы…

Двое спешно жуют,

двое спешно встают,

двое стынут в дверях ресторана…

Телеграфным листом,

голубиным пером

нас догонят

со станции вести,

и войдет проводник

и снесет на перрон

от владельцев умчавшие вещи.

Чемоданы уйдут,

как урок,

как упрек.

Все мы

станем немножечко старше.

Но летит впереди

гул дорог –

путь далек,

нам его

проходить без отставших.

Нам не скоро сходить,

нам пути

бередить…

 

Только было бы

страшно

и странно

вдруг услышать,

узнать:

далеко впереди

кто-то

сносит

твои чемоданы.

 

 

Телеграммы

 

А за окном опять шаги.

И торопливо звякнут рамы.

Зажги, Луна,

Луна, сожги

тревог

ночные телеграммы!

А впрочем,

сам я ухожу

тревог

суровым почтальоном.

Я разнесу,

как награжу,

их по кварталам отдаленным.

По взглядам,

как по проводам,

я телеграммы принимаю:

от сердца к сердцу

по складам

гремит

их азбука немая.

Я с головой в работу влез,

я – в перекрестках

темных окон.

Луна,

ты свой медальный блеск

придай

моим ночным тревогам,

чтоб люди, подписав реестр,

не убивались,

а гордились,

и чтоб до самых дальних мест

шаги тревоги

доходили.

 

 

Молчание

 

Во имя чистоты высот, к которым

прокладывает путь моя страна,

должны мы постоянно быть готовы

за каждый шаг свой отвечать сполна.

 

Досталось нам и грустное наследство

мешающим в дороге сундуком.

Копилось что-то грузное на сердце,

а что – пока не ясно:

под замком!

 

И, отрекаясь, мы от накоплений

не сразу отрываемся пока

и часто застигаем на коленях

себя

все у того же сундука.

 

Казалось бы, давно в щепу изломан

забор, что горизонты застилал,

а мы еще кого-то славословим

согласно чину, а не по делам.

 

Таим из осторожности догадки,

когда неправ иной авторитет.

Нередко может в споре нам догматик

очки, играя фразами, втереть.

 

Мы принимаем, часто не подумав,

то, что за нас обдумал важный чин.

По форме часто судим – не по духу…

А часто,

даже думая,

молчим…

 

Живет обожествления наместник –

молчания наследственный недуг.

Вот самое опасное в наследстве,

где ключ

заброшен в запертый сундук.

 

Молчим!

Себя оправдывая смело

тем, что сменились наши паруса,

тем, что любая мелочь – это мелочь,

а впереди – сплошная бирюза.

 

Но ведь молчанье этим и опасно,

что – пусть на время – держит на волне.

тех, кто наследство принял как

богатство,

как капитал устойчивый вполне!

 

Таясь за всепрощающим

молчаньем

и становясь отчаянней и злей,

наследство,

рассыпаясь мелочами,

старательно ползет за нами вслед…

 

Во имя тех высот,

идем к которым,

над головами трусов и тупиц

вздымайся, время,

откровенным

штормом

и сундуки тяжелые топи!

 

 

Человек и тропа

 

Человек и гора – Магомет и гора.

В вышибалы-швейцары постоянна игра.

След погибших, обвалы, снега, кровь подошв –

не пройдешь, отойдешь, упадешь…

Здесь закляты пути – не найти, не пройти…

Запрети! –

но пойдет человек!

Запрети!.. –

Не отнять,

не купить,

ни за жизнь,

ни за трон

неотвязную тягу нехоженых троп.

Пусть и в пропасть попасть,

и упасть,

и пропасть,

но идет человек,

и ложится тропа.

И ложится тропа там, где не было троп.

Есть дороги –

дорогой проляжет тропа.

И обступят ее городов короба.

И поднимет тропа

и воспримет тропа

и мосты,

и сады,

и асфальт,

и трамвай.

Но останется

дальних просторов ключом

неповторный,

неторный

последний клочок,

и, с назойливой лупой к нему подступив,

эпигонов погоня упрется в тупик…

 

Только кто-то толкаться в толпе не привык –

катапультой швыряет себя напрямик!..

Пусть и в пропасть попасть,

и упасть,

и пропасть…

Но идет человек,

и ложится тропа.

 

 

Равновесие

 

Иногда

мне почему-то хочется:

плотным бреднем

пусть застынет дождь,

пусть пустая площадь

расхохочется,

пусть следы

шагают без подошв,

пусть однажды

отраженье в зеркале,

то, что неразлучно так

со мной,

улизнет

какими-то

лазейками

и пойдет

глазеть на шар земной,

пусть

по проводам

ползут троллейбусы,

мостовую мне освободя,

пусть в шальную

детскую

нелепицу

поезда

играют на путях,

пусть

в пустое небо смотрят лестницы,

а дома

стоят на склонах туч…

В этом мире жуткой куролесицы

я пожить хотел бы

хоть чуть-чуть.

Может быть, я там

вконец запутаюсь,

может,

с чувством меры

распрощусь,

может, где-нибудь

себя

забуду я,

затеряю

в ералаше чувств…

 

Может, там,

в краю,

где вещи бесятся,

только закалю я

разум свой:

чтобы твердо верить

в равновесие,

надо знать,

что значит – нет его.

 

 

***

 

Выпускник лиловой осени –

первый снежный мотылек –

умирает под колесами,

неуверен, недалек…

Осень, осень! Как хотела ты

предварить шаги зимы…

Так всегда.

Веками целыми

твой характер не размыт.

Осень, осень! Так ведь рано же!

По какой такой вражде

ты бросаешь первый камушек

в спину собственных дождей?

Холодок самоубийственный

индевеет на виске…

Осень, осень! Где же истина?

Или бредишь о весне?

Ты – как Данко,

смутной смелостью

откровенна и нага.

Свет один над вами стелется,

и одни блестят снега…

Умирай в морозном воздухе

под буранный хоровод.

Осень! Все мы бредим веснами.

Бредим,

бредим каждый год.

 

 

Дети очень безжалостны

 

Иногда пустяковая,

незаметная разница –

дети все же не копия,

от отцов они разнятся.

От младенческих шалостей,

от окошка разбитого

дети очень безжалостны

к постулатам родителей.

Иногда несогласие

до вражды занесет…

Иногда не за главное,

иногда за него.

И приходится мучаться

беспокойным родителям:

где упрямство? –

где мужество?

Где застой? –

где развитие?

Что они разделяют?

Что они растеряют?

Что за клад,

что за ценности

сохранят они в целости?..

А порою родители

холодеют от ужаса-

это если традиции

им привычные

рушатся!..

Только дети торопятся.

Уверять им не хочется,

что не в паспорте прописью

достаются им отчества,

что отцов их стремления,

что отцов их мечтания –

это рук их свершения,

это душ их метания…

Пусть отцы обижаются,

пусть отцы не простят –

дети очень безжалостны,

им ли помнить про такт…

Может, кто и ответит,

не вдаваясь в подробности:

– Папа, мы уж не дети.

Нам ведь многое пробовать.

Только верь в нас, пожалуйста…

 

Беспокойтесь, родители!

Дети очень безжалостны –

это

ваша традиция!

 

 

***

 

Осень на дороги

вышла утром ранним,

падающим солнцем

землю колеся,

расписалась охрой

в грамотах охранных,

тех, кто от морозов

выдала лесам.

Осень!

Что же мне ты

не вручаешь грамот?

Или новых весен

не желаешь мне?

Я хотел бы тоже

огненно багряным…

Или не судьба мне

ярко пламенеть?

Пусть дожди приходят –

от дождей не прячусь,

пусть гуляют ветры –

на ветру не гнусь.

Я останусь зелен:

зелень –

это радость…

Хоть зимой

и кедры

заметает грусть.

 

 

***

 

Когда откроют формулу рожденья,

когда загадку вечную –

любовь

уложат

в иероглиф уравненья,

которое легко решит любой,

когда людей,

во всем живым подобных,

соорудят

и жизнь

вдохнут в их кровь,

мы будем

как ненужная подробность

библейски неосмыслимых веков –

мы,

с нашими пожарами земными,

закрученные смерчем в центре драм,

мы,

с нашими стремленьями шальными,

разбросом сердца близкие ветрам…

 

Но кто-то

интегралами тройными

напишет нам, безумным, дифирамб.

 

 

Белый-белый…

 

Человек – у стены,

прислонясь бессильно.

Лоб от жары –

от жары ли? –

взмок.

Руки дрожат…

Что они?

Взбесились?

Пламенем бьется

в руках

письмо.

А улица

солнцу

смеялась и пела,

листья

лучами играть взялись…

Человек

в жестких пальцах

скомкал белый,

белый-белый

бумажный лист.

Человек

от стены отошел неловко –

кораблем,

решившимся в шторм отплыть,

и пошел

туда, где трамвайные остановки

вписаны в город

мазками толпы.

А яркое солнце

слепило, как магний,

жар

откровенно к пляжам звал…

Жесткие пальцы

почему-то обмякли,

шар

белый-белый

упал на асфальт.

Лежит

белый-белый

и режет глаз,

и колет солнцем –

к игле игла…

И – скрыть его в тень –

опускаются ветки,

обвисая,

как плечи человека…

Скомканный

белый

лист из тетрадки

брошен клубком оборванных нитей…

Девочка,

блюстительница порядка,

бросилась вслед.

– Дядя!

Вернитесь!

Вы насорили!.. –

И застыла в обиде.

Для нее еще сводится

все

к одному…

 

Девочка!

Не кричите. Не торопитесь.

Я

этот

белый-белый

шар

подниму.

 

 

 

Голос

 

Прогремела, грозя, гроза,

расплескалась холодным ливнем…

И зажмуривал я глаза,

и в углу под стол залезал,

и боялся спросить,

сказать,

чтобы страх унять помогли мне.

Это в детстве было, давно,

но и позже, гораздо позже

я с опаской смотрел в окно,

если было за ним темно,

если стекла секло до дрожи…

Но однажды

сквозь дробный гул

чей-то голос мне ветер швырнул.

Чей-то голос, знакомый, как песня,

чей-то голос… А чей – неизвестно.

Но он звал. Да, он звал! Куда?..

Я не знал, но сдержаться не мог.

И тотчас же до нитки промок,

и в лицо мне хлестала вода,

и равнина вздымалась горбясь…

Не жалея ни сил, ни труда,

я шагал непременно туда,

где сквозь дождь прорывался голос.

Ветер мне не давал вздохнуть,

бил с размаху в лицо и грудь

загоняя назад, в жилище.

Против ветра хоть шаг шагнуть!

Против ветра!

В опасность, в жуть…

А по ветру бы легче путь,

только там голосов не слышно.

 

Да, однажды случилось так.

С той поры

этот голос

верно

мне звучит за грядой атак,

направляя мой каждый шаг

против ветра,

навстречу ветру!

 

 

Тополя

 

Опадают тополя

последней почтой.

Ветер катит

кольца

обручальные.

И седеет по ночам

и стынет

почва,

может быть, от ужаса прощания.

Горизонт горит далек

и неподвижен,

делит мир на белое

и черное.

Опадают тополя…

Я небо вижу.

И ветвями небо перечеркнуто.

Добрый путь вам, тополя,

и до свидания!

И простите,

коль не так промолвилось.

Я поверить не могу, что опадает

ваша

недосказанная молодость.

Я вас жду.

Я жду всегда,

и мой гербарий

откровеньем вашим

не пополнится.

Но как нежно и легко

его собрали

маленькие

мерзнущие

школьницы!..

Опадают тополя последней почтой.

Путь далек,

и письма долго пишутся…

Возвращайтесь, тополя!

И вспыхнут почки

пламенем,

в дороге накопившимся.

Смотрите далее...