Стихи физиков, стихи о физике, стихи друзей физиков, песни, гимны...

Алексей Разлацкий

 

Рассвет

 

В румянце,

брызнувшем по рамам, –

бесцеремонность маляра.

Пора…

Наверное, пора нам.

И город щурится:

пора!

И тороплюсь я выйти первым.

Так надо

городу и мне

тот разговор, что на ночь прерван,

возобновить наедине…

Я тороплюсь, но – поздно.

Слышен

на гранях улиц чей-то шаг.

И как бы рано я ни вышел,

меня опередить спешат.

Идут.

Несут свои заботы,

как другу, городу несут.

И город слушает с охотой,

приемлет соль,

вникает в суть.

Мы все шагаем откровенно

к пересечениям тревог,

И, может, это-то и ценно,

что ни один не одинок.

И город всем нам отвечает,

иронизируя слегка,

и близким грохотом трамвая,

и дальним высвистом гудка.

Он не боится разговоров,

не избегает ничего…

Но он и сам не может – город –

без откровенья моего.

Он потому и смотрит просто,

и справедлив, и в меру строг,

что сам он –

только перекресток

неисчислимых наших троп.

Бульваров головокруженье

об этом шепчет на ветру…

Пойду

и ранних откровений

полну фуражку наберу!

 

 

Салют солнцу

 

Летит асфальт

снарядом

по параболе! –

так лету салютуют тополя.

Хотелось землю

зеленью порадовать,

а их асфальтом встретила земля.

Ростки

томились, как крамола в камере,

как озаренье в недрах черепов.

Казалось, все – уперлись в стену, замерли…

Но их вела великая любовь!

Как долг, копились силы,

как ответственность

за завтра,

за судьбу своей земли,

как истина,

что, если нет отверстия,

его необходимо

прострелить!

И глубина –

не лозунги, не здравицы,

а крепкий сок несла до их корней…

С преградой очень трудно было справиться.

Смириться было все-таки трудней.

А где-то над асфальтом солнце

яростно

им помогало выйти на простор…

Асфальт уверен был.

Асфальт распарился

и вздулся парусно, и лопнул, словно в шторм!

Утихнет лето.

Осень желто свалится.

Зима придавит плечи тяжелей.

Но солнце есть!

И никаким асфальтам

не справиться с ростками тополей!

 

***

 

Мороз

И свет отменно бел.

И это видя,

весь город словно оробел,

мальчишкой выйдя.

Но веет странное тепло

от старых зданий.

Ах, видно, что-то расцвело –

горит цветами!

Как будто, выйдя на крыльцо,

в тулуп не прячась,

шутя глядит зиме в лицо

наш древний пращур.

И видит он за далью лет

и эту зиму,

и этот свет, и этот след,

идущий мимо.

И видит он зиме назло

цветы на ветках…

Ах, видно, что-то расцвело

в душе у предка.

Кого любил?

Кому тепло в ладонях нес он?

Но к нам тепло его дошло

по вехам весен.

Любовь его прошла года

и к нам домчалась,

как будто нам она всегда

предназначалась…

Дома стоят, как терема,

в уборе зимнем.

И озаренно, как зима,

светла Россия.

И – удержаться не могу –

напропалую

на белом свете, на снегу,

цветы рисую.

 

 

Так что ж не спится?

Над бумагой белой,

как микроскоп, настроен карандаш.

Бессонный глаз кометой оробелой

обходит мир,

как странный вернисаж.

Стучатся в дверь?..

Но это – сердца стуки.

А как же к ним примкнули голоса?

И, может быть, деревья переступят

за грань стекла

хотя б на полчаса…

Но мир не спит. Земля не затихает.

Автомобиль прокашлял за окном.

И кто-то, грандиозный, так вздыхает,

что мощный вздох покачивает дом.

И вот среди ночного беспокойства,

подробностью квартиру наводня,

пронзительно,

как острый звон покоса,

приходят звуки прожитого дня.

Они не уживаются с ночными,

а просто их откатывают прочь.

Они идут с тревогами своими,

и, видно, я умею им помочь.

А каждый звук случаен,

как осколок

мозаики, распавшейся в дыму.

И я волнуюсь…

Как микробиолог,

склоняюсь к микроскопу своему.

Деталь к детали…

Что-то можно сделать!

И воскрешает связи карандаш.

…Бессонный глаз кометой оробелой

обходит мир,

как странный вернисаж.

 

 

Площадь Чапаева

 

Площадь Чапаева,

площадь Чапаева…

Яростный бой монументом застыл…

 

Брезжит рассвета прозрачное марево.

Дворник метет.

Подстригают кусты.

Ветер умолк, извинясь за вторжение,

к Волге по парку ушел

и утих…

В пору рассвета

здесь все так торжественно,

словно молчанье

в начале пути.

А к девяти –

ежедневною почестью –

служащих армия:

полк за полком.

Площадь Чапаева…

Здесь же, на площади,

судьбы вершит областной исполком.

Здесь депутатам решенья отстаивать,

споры вести,

отходить без потерь…

Сабля Чапаева,

сердце Чапаева

пламенем рвется в раскрытую дверь!

День восстает против страха и робости.

Можно ли тут волокиту начать? –

входит Чапаев

и боя подробности

в комнаты вносит, как ставит печать!

Реет над спорами,

днями,

задачами

мысли размах – словно сабли размах.

В трудных делах –

разве можно иначе нам?

Дерзость Чапаева бьется в умах.

Вечно простерта во взмахе рука его,

мир завоеванный ширится вслед.

 

…Очень торжественна

площадь Чапаева

в час,

когда маревом дышит рассвет,

Площадь Чапаева…

Музыка площади…

Город не спит,

и Чапаев не спит.

Бронзовый стяг полыхает, полощется,

слышится бронзовый топот копыт.

Мир перекраивать,

жизнь перестраивать,

биться,

чтоб выковать к счастью ключи!..

 

Храбрость Чапаева,

верность Чапаева,

вечной атаке меня научи.

 

 

Выше крыш хлебозавода

небосвод, как пышка, вспух.

Как на хлебе позолота,

над кварталом – хлебный дух!

 

С головою укрывают,

нависая свысока,

городского каравая

ароматные бока!

 

Даровую снедь пронюхав,

солнце лодкой пристает.

Режет улица краюху

и проезжим раздает.

 

Хлеб возвышен величаво,

как ракета или храм.

И развозят эту славу

хлебовозки по утрам.

 

 

Там, за оврагом…

Вы слышите лай за оврагом?

Маленький сад

охраняет большая собака.

 

…Дача,

сияние яблок,

усталый хозяин.

Преданный пес

господина буравит глазами.

 

Пес стережет

от людей, по дороге идущих,

выкаты слив

и готовые капнуться груши.

 

Рявкает грозно

и, что бы ему ни сказали,

верует в троицу:

вещи, штакетник, хозяин.

 

Только хозяин –

а был он хозяин что надо! –

дачу подняв,

подарил ее детскому саду.

 

Пса – вместе с ней.

Для чего ему пес, городскому?

Видно, уж так

по собачьему шло гороскопу.

 

Мучался пес,

разбираясь, что все это значит,

и примирился,

с детьми подружившись на даче.

 

Знавший лишь строгость,

теперь он порою играет,

но по ночам

так же преданно сад охраняет.

 

Так же усердно

он ценит штакетник и вещи,

только вздыхает,

что боги, как видно, не вечны,

 

да, коль увидит,

как прежний хозяин гуляет,

рявкнет:

– Предатель! –

и так убежденно облает…

 

Там, за оврагом…

Вы слышите лай за оврагом?..

Да, нелегко

разбираться в эпохе собакам.

 

 

Самарский переулок

Москва!

Средоточье России.

Истории бережный свет.

О чем бы тебя ни спросили –

на все ты находишь ответ.

Иду в твои трезвые спуски

с не слишком высоких высот.

Здесь каждый приехавший русский

родимое слово найдет…

Куда меня жизнь заметнула

своей самовластной рукой?

Самарский крутой переулок,

напомни мне – кто я такой.

Напомни трамваем, нахальным,

как гость, заходящий в окно,

и видом своим эпохальным –

эпохи, прошедшей давно.

Напомни мой город далекий,

направивший мне из веков

с обрубленной рифмою строки

Самарских твоих тупиков…

Меня этот город не нежил,

но каждым мгновением ждал.

Да только в Самаре я не жил.

В Самаре я жить запоздал.

История так повернула,

и век уже шел не такой…

Самарский крутой переулок

изогнут Самарской лукой.

Он словно сошелся поближе,

свел чуткие строки ворот,

чтоб слушать меня,

чтоб услышать,

как нынче Самара живет.

И я потихоньку читаю,

что скоплено мною в стихах.

И искренне я выбираю

стихи, где пошире размах.

Настойчиво требует верность

правдивости высших забот,

чтоб с тем

в них была соразмерность,

чем Куйбышев ныне живет.

С фасадов нахмуренность сдуло.

И, грустью глаза затопив,

Самарский крутой переулок

вздыхает, меня обступив.

И, четной своей половиной

тревоги мои оттеня,

роднит переулок старинный

со всею Москвою меня.

И, словно бы выйдя из дома,

иду я вечерней Москвой

не то что совсем незнакомый,

а как-то таинственно свой.

Я выйду на площадь Коммуны,

троллейбуса тихо дождусь,

поглубже под куртку засуну

рожденную встречею грусть.

И, будто бы в фильме снимался,

сотру я торжественный грим.

Прощай, переулок Самарский,

товарищем ставший моим.

 

 

Где это было?

В убогом парадном,

где незнакомые люди живут.

Все становилось тревожно понятным

навеки,

а может, – на десять минут.

Был поцелуй опрометчив как выстрел.

Руки – готовы к движению вспять.

Так воробьи поднимаются быстро,

чувствуя даже нечаянный взгляд.

А наверху

грохотал чей-то кашель,

гулкий, раскатистый, словно картечь,

авторитетом своим пресекавший

все, что, казалось бы, надо беречь.

Как это было?..

Но помнятся стуки,

цокот цепочек и скрип половиц.

Верить хотелось,

что что-то наступит…

Только вот что? – нелегко уловить.

Все оставалось случайным и зыбким,

словно в случайности клятвы даны…

А за дверьми, отрицая ошибки,

город

и знать не желал тишины.

Где вырастает любовь городская

контурам зданий

углами под стать?

Лавочек в скверах на всех не хватает,

можете сами пойти посчитать.

С болью,

под знаком тревог каждодневных

зреет любовь, позабыв о тепле…

И расцветает

на кончике нерва,

как огонек на взрывном фитиле!

 

 

Глухая ночь…

Молчит. Не переспросит.

И что поймет – не вспомнит поутру.

Пишу письмо при свете папиросы

не на бумаге –

просто на ветру.

А может быть, и вы порой ныряли,

привычную черту переступив,

из улицы, прошитой фонарями,

к безлунному раздумию в степи.

Как доброта, как фея-невидимка,

земля еще тепла. Тепла трава.

И очень убедительно и тихо

внушает, что она всегда права.

Неповторимость кустика полыни,

ее листа резная простота

всю сложность городских спрямленных линий

низводит до чертежного листа.

Земля покойна…

Символом невещным

проникновенья, правды, глубины,

заботы материнской,

силы вечной

над сном людей ее простерлись сны.

И грезит даже маленький пригорок,

тягуче ночь сливая под уклон…

А я –

пишу письмо в бетонный город,

где судьбы, как и улицы, - углом…

 

 

Я люблю тебя, город,

надежды моей воплощение.

Я вверяю тебе,

отдаю тебе душу свою.

Ты кварталами встал,

как смыкается строй ополчения:

не по росту и форме –

по праву участья в бою.

И когда на углу

я к плечу прислоняюсь кирпичному,

чтобы ношу облегчить,

на время к стене придавив,

я себя сознаю

в этом мире

не просто крупиночкой,

а твоим ополченцем,

одним из твоих рядовых.

Опускается ночь

на асфальт, от забот раскалившийся,

и взошли фонари,

покачнувшись над твердью земной…

Я к стихам возвращаюсь,

и тени ритмично колышутся,

словно город идет

подкреплением

следом за мной.

 

 

Как грусть светла,

когда к стволу березы

ты припадешь в затишье сентября!..

 

А город учит жить и прятать слезы

и быть сильнее самого себя.

Какие бы ни получал ты письма,

какую боль на сердце ни берег,

среди толпы,

среди громад кирпичных

ты, как перед березой, одинок.

Как небо меж ветвей,

глаза прохожих…

Но стоит хоть на миг раскрыться тут, –

и, где лишь одиночество поможет,

тебе на помощь люди прибегут.

Таинственная сила коллектива

лечить от бед, не зная ничего,

вдруг несчастливо

и несправедливо

огнем коснется горя твоего.

И город удрученно потемнеет,

печалясь, что тебя не поддержал.

Но как он к тем участлив,

кто умеет

нести нелегкий титул горожан!

 

Сдержи себя.

Таись в толпе прохожих.

Справляйся молча со своей бедой.

И город

обязательно поможет

сочувственной своею суетой.

 

 

Бывает разговор воспоминаний,

где молча произносятся слова,

где детство выплывает именами

друзей, припоминаемых едва,

где зреет рожь

и тянет ветром пашен

к вискам

почти исконных горожан,

где парк звенит,

прозрачный и опавший,

и каблучки стучат по этажам…

И грезятся случайные детали –

сирень, улыбка, речка в два шага

затем, чтоб мы огромно ощущали,

что Родина нам вечно дорога.

 

 

Вокзал.

Волжан верховных оканье.

Сосед вздремнул, подмяв рюкзак.

Лицо заслежено тревогами,

как бруствер – топотом атак.

Нет, не печали, не лишения

со щек мятежных взгляд вберет,

а ощущение движения,

уже ушедшего вперед,

в отбитый город, где окраину

бои последние знобят.

Сон по лицу бредет, как раненый

вдогонку, а не в медсанбат.

Среди вокзальной суекратии

его походка так резка…

А час назад сосед старательно

пытался жизнь связать в рассказ.

Но все рвалось на годы, месяцы.

То вспышкой выпадет число…

Ему казалось, что уместится –

не умещалось ничего.

Всю жизнь с судьбою

за обиженных

он вел нещадные бои.

Несчастья дальнего и ближнего

в нем пламенели, как свои.

Ему заслоны косность ставила,

а нет – так сам он их искал.

Она его мирила, старила,

а он мириться не желал.

И вновь – не то зовут товарищи,

не то он сам нащупал нить,

но он спешит, неостывающий,

за дело правое вступить.

Да вот опять – дороги заняты,

и все раскуплены места,

решеткой стало расписание,

уздою держат поезда.

Но, как горнист, он встанет затемно.

И даст кондуктор слабину.

И он уедет обязательно

на эту вечную войну.

 

Я с ним различен по характеру,

в его боях – давно бы сдал.

Я, где и мельче-то, барахтаюсь,

а в скачке – вовсе не удал.

И еду я в другую сторону,

в другом часу, в другую ночь,

но понимаю: было б здорово

хоть чем-нибудь ему помочь.

 

 

Мой город

 

Мой город!

Солнце, солнце!.. Сколько солнца!

И ласточек стремителен полет.

Любимая, пойдем реки коснемся –

вода живая

юность нам вернет.

Я этот город

для тебя построил

из трудных размышлений по ночам.

Здесь улица любая – мне сестрою,

и каждый дом

я песней отмечал.

Мой город!

Видишь, клены нам кивают.

Мне каждый клен по имени знаком.

И даже деловитые трамваи

встречают нас приветливым звонком.

Пойдем…

Мы и себя здесь встретить можем.

И что же удивительного в том,

что город получается похожим

на тот, где мы родились и живем?

Течет река, похожая на Волгу,

и в сквериках на площади – цветы…

Мой город!

Он построен из осколков

запавшей в душу с детства

красоты.

Негромкий голос Струковского сада,

тоска и грусть осенних пристаней…

Пусть горечь утекает… И не надо,

любимая, тревожиться о ней.

Пускай сегодня все начнется снова.

Давай забудем что чему виной.

Мы с перекрестков города родного

уходим в город, выстроенный мной.

В нем много света – от твоей улыбки,

и солнце, солнце! – от любви твоей.

Сгорают наши мелкие ошибки,

и мы во многом – чуточку правей.

Уходим без упреков и укоров,

напрасных обвинений сторонясь.

Уносим только главное.

И город

сочувствием своим встречает нас.

 

 

Ты не спишь.

Пронизывает ночи

день,

который где-то впереди.

Он и не уходит,

и не хочет

в нынешние даты перейти.

В этот день

должно свершиться чудо.

В этот день

одно

со всех сторон

вспыхнет предугаданное чувство

праздником больших прожекторов!

В этот день войдет

русоволосый,

стройный,

сильный…

Спустится с высот

и тебя

о самом светлом спросит…

И не спросит лучше,

а спасет…

Впрочем, завтра – ближние заботы,

Спать пора.

Неумолимый сон

сказки осторожные заводит,

как они, пуглив и невесом.

Но – опять легчайшее сиянье,

тот же образ – ближе и ясней…

Власть предчувствий – словно состоянье

в мыслях,

в откровении,

во сне…

Это – я!

Как лунный свет,

как звезды,

над тобой мерцаю, затаясь.

Это я,

я для того и создан,

чтоб тебе явиться.

Это – я!

Это я к мечте твоей прикован.

Пусть чуть-чуть,

пусть слишком непохож –

это я!

И никого другого.

Просто ты меня не узнаешь.

Просто глупо так сместились даты,

разные вмешались пустяки…

Это – я, каким я был когда-то…

 

Или только буду я таким?

 

 

Опять со мной весна.

В который раз – весна!

Тысячелетий – нет. Есть тысячевесенья.

Опять на ветках вишен – белизна,

на ветках кленов – тоже белизна!

Все улицы белы огнем цветенья.

И крыши – в лепестках.

Черемуховый дым.

И на ветру – тепло…

А в жизни сколько весен!

Не столько, сколько зим,

а сколько мы хотим,

и сколько мы храним,

и сколько переносим…

 

 

Это – больше.

Бесконечно больше –

хоть за край галактик сдвинь предел.

И чем меньше доля,

тем издольщик

ярче и полней разбогател.

Улыбнись

хотя б по телефону.

Хочешь – просто мыслям

иль весне…

По шальным

таинственным законам

все улыбки

сходятся ко мне!

Счастьем

невозможно поделиться,

как ни назначай,

ни обещай…

Как при переезде за границу,

где валютой – зависть да печаль.

Но когда,

твоей улыбки ради,

я в тетради выльюсь по складам,

люди,

ради Бога, подбирайте

то, что по душе придется вам!..

И когда подправит путь к удаче

им моя удачная строка,

я себя

почувствую богаче,

словно ты

не так уж далека.

 

 

В шалаше, сооруженном наспех

из небрежно сломленных ветвей,

прячусь от случайного ненастья

в этом лете юности моей.

И в своих раздумьях торопливых

я слова черкаю на ходу:

разве назовешь ненастьем

ливень

самый теплый в сбывшемся году?

Встретил я его, слегка опешив:

поражает нас и добрый знак.

Он же был, как радость неизбежен

и давно сквозил в твоих глазах!

Чудеса сбываются. С печалью,

с тучами являются дожди,

только бы печали означали

и в начале свет

и впереди!

Летний дождь – как теплая ладошка,

свет в окошко,

взгляда мягкий луч…

Вертит ветер Землю, как картошку,

меж колен роняя четки туч.

Небу летом

час не вышел плакать –

поиграть случается слезой.

Солнце отряхнулось, как собака,

радугу разбрызгав над землей.

 

 

Бог создал землю –

нет,

не для Адама,

не в пору грез абстрактной красоты,

не от разгула сил,

не ради храмов,

а чтоб когда-нибудь

родилась

ты.

Все для тебя.

Земля.

Земли орбита.

Река, где солнце буйствует, дробясь.

И каждый день

с подробностями быта,

с отвагой боли –

только для тебя.

И чтобы окончательно запутать

тревоги ночи и заботы дня,

счастливые

и страшные минуты,

Бог, очевидно, выдумал меня.

Тебя такое отыскало счастье,

что зависть

и не теплится ни в ком.

Понятья

не торопятся смещаться,

а жизнь твоя – во времени другом.

Средь мелочей, опутавших пространство,

где взять минут

подробней катастроф,

твоих – твоих законов постоянство

висит над снегом

пламенем костров.

Сбываются догадки и обмолвки,

нисколько предрешенность не тая,

и пересуды

жадно, словно волки,

рвут, как конину, тело бытия.

Но выше всех уставов и религий,

как символ бесконечности миров,

твоя судьба,

даря округе блики,

висит над снегом пламенем костров!

Я самой светлой каплей

в человеке

твою тоску по взлету

узнаю…

Смотри!

Рассвет приподнимает веки –

так празднует планета жизнь твою!

 

 

Что – имена?

Что слов иных звучание?..

Затертое –

понятно ль в первый раз?

Но вечным гимном

ясности

молчания

сомкнулись

параллели наших глаз!

Не сказано,

не сказано,

не сказано!

И сказано не будет ничего…

Пусть беды нам догадками навязаны…

Но нас же двое,

то есть большинство!

Какие сказки завтра нам рисуются?

Какой потоп

выходит на круги?

Пускай другие тем интересуются –

сегодня нам

нет дела до других.

Сегодня мы к сегоднему причалили,

и завтрашним заботам –

грош цена.

Гаданья обессилели.

Молчание

нам щедро выбирает имена.

Над боем счетов:

«выгодно – невыгодно»,

над здравым смыслом:

«все ли я учел?» –

молчание!

И счастье так безвыходно,

что дальше не нуждается ни в чем.

 

 

На весла заскучавшие нажму

и волны, словно волосы, взъерошу…

Как Стенька Разин, я тебе княжну…

Вот надоесть княжна – и в воду брошу.

И пусть подарок мой сведет с ума

не помнящие прошлого причалы…

Княжна смеется,

прыгает сама,

и на воде горит купальник алый.

Я лодку удержу невдалеке

и помогу княжне на борт взобраться…

 

Так чем мы можем отплатить реке

за благодать

волжанами считаться?..

А Волга ни за что не спросит с нас

и даже ни о чем у нас не спросит.

Она себе течет не торопясь

и лодку по течению уносит.

Быть может, в том призвание реки,

чтоб к морю нас влекла волна тугая?..

Мы школьники.

Ее ученики.

И платим тем, что мудрость постигаем.

Наука не особенно сложна,

но требует немало прилежанья…

Бери кормовичок, моя княжна!

На стрежень правь, княжна…

Ведь мы – волжане.

И позже,

может быть, в ином краю,

мы вопреки судьбе

не оробеем

и тем докажем преданность свою,

что плыть против течения умеем.

 

 

Мне снится?

Не знаю –

я просто летаю.

Не снится?

Усталый вожак

улетающей на зиму

стаи.

Не близко.

Огнями

и охрой

окрашены листья.

Они поднялись,

словно морды

опасные

лисьи.

Оттуда,

где утренник жжется,

где травы пожухли,

к нелегким,

далеким,

богатым на вымыслы

джунглям!

Ветра нас встречают,

дороги

бросаются в ноги.

Нам путь намечает,

торопит нас

чувство тревоги.

И это не страх.

На кострах

не растопятся льдины.

Мы братья кострам.

Как дымы,

над домами

летим мы.

Торопимся мы,

опозданье

врезая

плечами.

Но это любовь

до зимы

задержала прощанье.

И тени тоски

и смятения

тянутся сзади.

Как камни,

мы к плавням

сникаем, умаявшись за день.

Озера, простите,

крестите нас

в сини озерной.

Грустите по нас.

А грустить подо льдом –

не зазорно.

Пусть ваше прощенье

звенит хрусталями

далеко.

Мы все оставляем

своих возвращений

залогом…

И как ни устал я,

но утром

трубить мне побудку.

И стая

оставит стоянку,

растаяв как будто…

 

 

Россия! –

август,

волжский плес под кручей,

фонарь в тумане,

шорохи в ночи…

Любить тебя!

Но кто тому научит?

И можно ли такому научить?

…А тот, кто мог,

любви не замечая,

тревожно

жил, работал и страдал…

и жизнь свою –

как радуга нечаян –

почувствовал, что надо, – и отдал.

Чему учиться?

До того ли было…

Поговорили: пал, мол, на посту…

Но сердце

так огромно

ощутило

зияющую раной пустоту

и знало, что должно ее заполнить,

срастить ее,

собою залечить…

и не пыталось ничего запомнить,

не то чтобы кого-то научить.

 

 

 

Рассвет, повремени,

не занимайся.

Пускай продлится ночь

хотя б на час.

Прожженное металлом око Марса

дрожит,

последней каплею сочась.

Пусть судьбы

разноликие как звезды,

в одной ладони

держит небосвод

и трудно постигает.

Будет поздно,

когда их,

обобщая, день сольет.

Пускай продлится ночи

тирания,

когда над нами

в платье королей

дневных видений копии ночные

сияют

обнаженностью своей.

Когда – закрыть глаза

совсем не значит

надежным веком мир разгородить.

Суд совести

с заходом солнца начат,

и все ли он успеет

рассудить?

Рассвет, повремени еще немного.

Неужто ты считаешь,

что пора

сегодня вновь

отправится в дорогу

вот так же легковесно,

как вчера?

Размахивать и всплескивать руками

по возрасту

уже нам – не с руки.

И юность

в путь выходит с рюкзаками.

У зрелости в руках –

материки…

Когда над нами

свет

ночного неба,

отброшенного в призрачность озер,

мы ощущаем

ясную потребность

шарообразным

сделать кругозор.

Мы постигаем беглость отражений,

глубины

начинают нас манить…

Рассвет, повремени.

Ты ждешь решений –

повремени, рассвет. Повремени.

 

 

Лес награжден серебряным дождем.

Муравку самородки приминают.

Играющей стихией осажден,

стою

и этот лес запоминаю.

Приветствую свечение куста,

усыпанного ягодой прозрачной.

А просека безудержно пуста,

и я на пустоту вниманье трачу.

Дождя коснувшись, ветер охлажден

и сам звенит, в меня переливаясь.

Я мог бы

разговаривать с дождем,

когда бы клены тише целовались.

Слагает лес поэму для меня

и – чтоб запомнить легче было – в рифму.

Легчайшую мелодию храня,

нельзя пошевелиться или крикнуть.

И я стою.

Однажды нужно так

остановится, впитывать и слушать.

Чтоб по ночам,

когда безмолвен мрак,

поющий лес

представить, вдруг проснувшись.

Во мне чиста познаний нищета,

подробностей отчаянная жажда.

Готов я все дождинки сосчитать…

 

И жаль,

что это нужно лишь однажды.

 

 

Без края снег.

И провода.

И, словно птицу провожая,

я взглядом следую туда,

куда уходит речь чужая.

Вневластно тянется рука,

как будто в ней всему начало,

как будто снег

и облака

прощальным взмахом раскачала.

И бубенцы почтовых грез

звенят, качаясь с окоемом.

И расстилается мороз

вдогонку песням невесомым.

За горизонтом,

где-то там –

за облетевшим перезвоном

кому прислушаться к словам,

из снежной были принесенным?

Кому случайно угадать,

какая связь тому виною,

что я не в силах передать

тоску, владеющую мною?

И сам не знаю я, куда

рукой пытаюсь я сигналить.

Морозен день.

И провода

надежно облепила наледь.

Но я гляжу из января,

с его безмолвием не слившись,

и бубенцы звенят не зря,

и тот, кто ждет, меня услышит.

 

 

Дух дорог

Легко, как утренняя почта,

по свету бродит дух дорог,

пронизан пылями обочин

и голосами тракторов.

В беспечном поиске знакомых,

а может, – с просьбой прикурить,

он открывает двери комнат

и забывает их закрыть.

Он ни на что не намекает.

И непонятно – почему

жильцы растерянно мигают

и долго смотрят вслед ему,

как будто поздно спохватились

с ним поздороваться.

А он

на чьей-то тумбочке будильник

завел

и слушает трезвон.

И не умеет слушать долго:

опять ушел, опять в пути.

Кому-то нитки на иголку

восьмеркой белой накрутил.

Перевернул обложку книги.

В окошко веткой постучал.

И в луже солнечные блики

со знаньем дела раскачал.

Потом исчез. Ушел палатки

на дальних просеках снимать,

дарить цветы и беспорядки,

гасить костры

и травы мять.

Он бедокур неосторожный:

живет – шаля, зовет – шутя…

По свету бродит дух дорожный,

наивно в листьях шелестя.

 

 

Какие тайны в этой слякотной

еще не начатой зиме,

когда фасадами оплаканный

снежок

вдоль стен – как позумент?

И предсказаньем яркой роскоши

стоят деревья – все белы,

как будто молнии, проросшие

из глубины,

из черной мглы.

Какие наважденья сбудутся

с великодушием даров?..

Сейчас еще не поздно спутаться

в развилках будущих дорог.

Еще удачною ошибкою

не поздно встретить ход потерь.

И все вокруг такое зыбкое,

что, если верить, так теперь.

Но утвержденьем нарастающий

на крыши и края дорог

снежок летит –

пока что тающий,

но что-то знающий снежок.

 

 

Четвертый день – ни пары строк,

и стынут на пере чернила.

Перо похоже на клинок,

который ржавчина сгубила.

А осень – пушкинских высот.

Такая болдинская осень!

И ветер с севера несет

дымы

и к югу их уносит.

Четвертый день – ни пары строк,

и вдруг, прорвавшись до десятой,

я чувствую, как одинок

четыре дня до этой даты.

Как я с друзьями разобщен –

видать, попал в струю такую.

Как я тоскую – ни о чем.

О чем я только не тоскую…

Стихи не приняли в печать –

я понимаю: так и надо.

Ушло уменье отличать

полет нескладицы от лада.

Не жаль стихов,

не жаль себя,

не жаль других …

Но жаль чего-то.

Пристать бы к белым голубям

в их бесконечных поворотах!

Чтоб закружила, понесла

судьбы неведомая сила

и светлой гранью ремесла

свои высоты отразила.

А голубиная спираль

висит в оконном переплете…

Строка торопится с пера:

уже пора ей быть в полете.

 

 

Романтика

Палаточные узкие постели,

осенней обложной закваски грязь,

без курева жестокие недели –

не это ли мы славили,

бодрясь?..

Я не сторонник песенных романтик –

за их порыв не встану на дыбы.

Одно при мне задеть остерегайтесь –

романтику осознанной борьбы.

Тайга, буран – я тоже знаю это.

Я видел море, горы и дожди.

Но в раковинах душных кабинетов

такая же романтика гудит.

Меня работа по свету кидала,

и непогодь со мной была груба,

но часто средь уюта ожидала

нас самая упорная борьба.

Как это увлекательно – стараться

мысль утвердить, все доводы собрав,

и победить…

И мужественно сдаться,

когда вдруг осознаешь, что неправ!

Природа – что? Она – не неприятель

и неизобретательна в бою.

Трудней в эквилибристике понятий

тянуть без страха линию свою.

Ветра азарта, щеки нам румяньте,

ложись, загар горячечных атак…

Я не сторонник песенных романтик,

но, откровенно говоря, не враг.

И хоть я твердо знаю, что победа

в бою стихий

куется за столом,

я снова, не отказываясь, еду,

расставшись и с уютом

и с теплом.

Не гордость мне сулят бои такие,

хотя и в них

побед не взять шутя…

А все же человек – дитя стихии.

…Но до чего же взрослое дитя!

 

 

Скользит слеза по старческой щеке,

как парусник во мгле,

меняя галсы…

Да, он со смертью был накоротке

и не боялся – ей в глаза смеялся.

Тогда он не страшился встречи с ней,

он был на поле боя безупречен…

Я понимаю, почему трудней

ему, чем мне,

сейчас такая встреча –

достаточно острей взглянуть вокруг,

где,

подтверждая, что не зря мы жили,

хранятся

отпечатки наших рук

на всем, к чему мы руку приложили.

Но исчезает мир!..

Уходит мир.

Теряется, нимало не заботясь,

от пирожков, налепленных детьми,

до взрослыми построенных гипотез…

Сожги бумаги пачку в сто листов –

хоть в тысячу!

Мы даже не захнычем.

Но кто из нас заплакать не готов,

утратив пять

исписанных страничек?

…Прожить весь век,

дерзая

и творя…

И кто б такой трагедии не понял,

когда весь мир,

как рукопись твоя,

скользит в огонь из немощных ладоней…

Сгорают годы – в несколько минут,

сгорают чувства,

помыслы

и память…

Но главное – не в том, что вложен труд,

а в том,

что что-то можно бы исправить.

 

 

Сойдут на мир

туманы,

как дымы,

пронизанные солнечным свеченьем…

Предсказывая,

часто ль верим мы,

что сбудутся

все наши

предреченья?

Пойдем в туман.

Давай пойдем в туман,

белесый, как листы моих тетрадок.

Он мягко прижимает нас к домам,

как мысли к основанию догадок.

Мы можем предсказать, что – впереди,

по памяти,

по строчкам описаний.

Всего-то – лишь дорогу перейти,

и мы во многом

убедимся

сами…

Но мы не переходим.

Мы идем

заранее намеченным маршрутом.

Того, что предугадано, не ждем

и даже не жалеем почему-то,

Оно проходит с нами наравне,

но не стоит у нас перед глазами.

Все где-то есть.

Все где-то в стороне,

в неясном свете наших предсказаний…

 

 

Старшие!

О, как вы рассудительны!

Вместе

и в единственном числе.

Но не возраст делает родителем

и не годы делают взрослей.

Вам досталось…

Ох же и досталось вам!

Нам

вы не желаете того…

Ну, а что бы нам до вашей старости,

если бы не шрам вас фронтовой,

если б не усмешка ваша горькая,

памятью пришитая у глаз,

если бы не плечи, на которые

вся судьба России улеглась?..

Ох, не уважаются потомками

те, что до солидной седины

сквозь эпоху

шли кривыми тропками

где-то за спиной своей страны.

Мы не с ними.

Все мы – с вами, с лучшими.

От традиций нас – не оторвать.

Мы и уважаем вас,

и слушаем.

Может, и живем-то верой в вас…

Только

вашей жизни мы не прожили,

не дышали ваших дней теплом…

Будто достается ваше прошлое

нам,

как без экзамена – диплом.

Что – диплом…

Ни с чем не соразмерную,

вольную от штампов и оков

вы нам отдаете неразменную

власть над продолжением веков!

Оттого и бьемся и бунтарствуем,

оттого и спорим и горим –

прежде, чем помазаться на царствие,

знать хотим: годимся ли в цари?

Пробуем: ударят – а не свалимся?

Ранят – не запросимся в запас?

 

Мы не в вас – в себе мы сомневаемся:

нам ведь надо быть сильнее вас.

 

 

Как перед сфинксом

хмурым

и холодным,

ищу я лихорадочно ответ.

И впереди дорога не свободна,

но и назад

уже дороги нет.

Я волен возвратиться был намедни,

я волен был начать

и не начать.

Теперь – ни оглянуться,

ни помедлить

Теперь одно осталось:

отвечать.

Над уровнем ругавших

и жалевших

судьба – не трюк удачный цирковой.

Задать вопрос о чем-нибудь полегче

теперь

уж не попросишь никого.

Не отягченный мудростью столетий

и только потому, быть может,

смел,

я попираю ржавые скелеты

тех,

кто пройти когда-то не сумел.

Ничем не защищенные подошвы

мне жжет горючий опыт неудач.

Но мне пришлось идти гораздо позже.

Мне надо дальше! –

что там ни судачь…

Еще совсем недавно,

до зачина,

я был неведом в шуме бытия.

И вот теперь – надежда

и защита,

и все-таки надежда –

это я.

И похоронен,

и прощен когда-то,

и воскрешен,

и следом вновь отпет,

стою перед чудовищем крылатым…

 

И я готов

за все держать ответ.

Смотрите далее...